В кресло напротив меня опустилась Ермолова. Точь- в-точь с портрета Серова.
И мне вспомнилось далёкое лето. Я мою посуду на кухне. Рядом брат пьёт чай и говорит мне:
— Что ты скрючилась? Помнишь Ермолову с картины Серова? Представь, что ты – это она. И она моет посуду.
Я, конечно, огрызнулась, но спину выпрямила.
И запомнила это ощущение вхождения в образ, когда в привычной суете дел и мыслей стоит остановиться и «помыть посуду как Ермолова» : расправить плечи, чуть иначе повернуть голову и взглянуть с другого ракурса на рутинный круг забот. И я очень благодарна брату за такую зарисовку.
Итак, передо мной сидела Ермолова.
— Я пришла, — хорошо поставленный голос, великолепная дикция, — вот по какому вопросу. Вчера я вдруг поняла, что учу жизни дедушку…, — она откашлялась,- моего правнука.
Очень эффектное начало! Просто — «выход в красном»!
Честно, мне очень захотелось ей подыграть! Но профессионализм взял верх и я лишь кивнула.
Через мгновенье, она продолжила:
— Я осознала, что всё время хочу его улучшить!
— Как это произошло? Вы что-то увидели? – спросила я.
— Что? … Что он совсем седой …, — голос упал. Она отпила воды, долго устанавливала на столе стакан и продолжила:
— Он вчера, как всегда по средам, приехал после работы – привёз продукты и бельё из прачечной. Потом мы сидели в гостиной, пили чай и разговаривали. И у меня, наверное, стало подниматься давление…
— Как Вы это поняли?
— Потому, что я как бы раздвоилась: я сидела в кресле за чаем и я же видела и слышала всю эту картину с люстры.
— И что же вы услышали?
— Я услышала только свой голос, который давал указания.
— А что увидели?
— А увидела склоненную седую голову моего сына, — она на мгновенье прикрыла рукой глаза.
— Он признанный ученый, преподаватель, отец семейства и уже дед. А я всё пытаюсь им руководить… Он приезжает ко мне два раза в неделю: привозит продукты, выводит меня на променад и … почти всё время молчит. Потому что говорю я. Я пересказываю ему сюжеты сериалов или «Пусть говорят», я в очередной раз делюсь с ним воспоминаниями о его детстве и своей юности, я даю ему советы и рекомендации и никогда не спрашиваю как у него дела. Нет, я спрашиваю как здоровье. Но не интересуюсь его делами! И вот когда я это осознала, я его спросила: «Сынок! А как твои дела?»
— И что он?
— Он заволновался: «Мамуля! С тобой всё хорошо? Давай померяем давление! А сахар? Ты измеряла сегодня сахар?»
— А Вы?
— А я заплакала. А он вызвал «скорую», уложил меня на диван и отошел позвонить жене, что останется ночевать у меня, потому что «я никогда не видел, чтобы моя «железная» мама плакала».
— И что «скорая»?
— А…,- она махнула рукой, -«В Вашем возрасте противопоказаны волнения, особенно когда погода меняется», что-то вкололи и сказали, что вызвали участкового терапевта. А потом весь вечер сын сидел у моей кровати и не разрешал мне вставать. Сначала мы молчали, а потом он предложил мне почитать. И читал Диккенса «Большие надежды». И я себя ассоциировала с этой старой мегерой, которая застряла в своём далёком прошлом и никак не хочет вылезать из него. И теперь я не знаю, что мне делать. Читать нотации и учить жизни у меня уже не получится – я буду себя постоянно одергивать, а стать бабулькой-хлопотуньей – варить варенье, печь пирожки и ходить в постоянном фартуке – я просто не смогу.
И тогда я рассказала ей про Ермолову, моющую посуду. И про то, с каким удовольствием читала воспоминания Щепкиной – Куперник и про Ермолову, и про Москву. И как заинтересовались этой темой мои молодые друзья, а заодно с воспоминаниями прочитали и замечательные переводы Щепкиной – Куперник.
За секунду выражение её лица менялось: удивлённо дрогнула бровь, взгляд заскользил по безделушкам на подоконнике за моей спиной и вернулся ко мне с лукавой искоркой, она улыбнулась:
— Мне кажется, я поняла.
Она пришла через неделю. Всё тот же ермоловский облик – прямая спина, гордо поднятая голова, но что-то появилось во взгляде мягкое, задумчивое, и если не отвлекаться от портретной темы Рокотовское.
— Я испекла кекс. Я, когда шла домой, вспоминала свою бабушку, как она хлопотала на кухне, как разбивала яйца, сыпала сахар, потом муку. И всё время приговаривала, мол, смотри внученька надо делать так и так, и тогда кекс получится пышный и воздушный. Я так отчетливо это всё видела, что дома, не откладывая, пошла на кухню – печь кекс. Открыла шкафы и поняла, что печь-то не из чего – из необходимого только изюм – презент из Ташкента, сын привёз из командировки. И я пошла в магазин. Вы знаете, я ведь в магазине сто лет не была – сын всё приносит. Для меня это было такое приключение! Но я всё купила: и муку, и сахар, и яйца, и даже шафран с ванилью не забыла. Пришла домой и, пока настроение не пропало, завертелась на кухне. Я ведь думала, что всё забыла: миски, венчики, формы, тесто. Ан нет! Как будто бабушка рядом стояла: «Так, так, правильно, теперь сыпь сахар». И кекс удался на славу! А потом я позвонила сыну и сказала, что если у него найдётся немного времени, я бы хотела пригласить его на чай с кексом. Он приехал и привёз кекс. А когда увидел, какой стол я накрыла — разулыбался. И сказал, что за последние два дня не перестаёт удивляться и что такого кекса он никогда не ел. А на мой вопрос, как он терпит мои нравоучения и нотации, сделал большие глаза и ответил, что ему очень нравятся мои истории, когда он их слушает, то возвращается в детство, и давно хотел мне сказать, что надо бы их записать, чтобы внукам передать и что-то ещё про «сказка – ложь, да в ней намёк». Увидел возле кресла мемуары, о которых Вы говорили, и очень выразительно посмотрел на меня.
— И, Вы знаете, я сегодня когда шла к Вам, заглянула в книжный магазин и купила …Вот! – она показала мне большую тетрадь, — Буду записывать!
Она ещё несколько раз приходила ко мне. Рассказывала, как пишется её книга. А иллюстрации рисовал её внук. И теперь я жду, когда выйдет из печати их совместный труд. Она обещала прислать мне экземпляр.
