Тагервилен, Швейцария
Швейцарское общество аналитической психологии
С соской во рту, мечом в руке, пистолетами в кобурах, в ботинках, испачканных красками
В моей детской психотерапевтической практике соска, краски, меч и пистолет были связаны с ключевыми переживаниями присутствия здесь и сейчас. С «соской во рту» я следовал путем Ники через лишения раннего детства и одно за другим терял устоявшиеся представления об эго. «Краски Сары на рукавах» дали мне понять, что, только отказавшись от принципов своего воспитания, можно возобновить развитие эго. «Пистолет [Кена] в кобуре и меч в руке» проиллюстрировали почти невыносимый для разрешения парадокс, с которым я сталкиваюсь неоднократно в качестве психоаналитика: концентрация на «проблемной стороне» ребенка заставляет меня как специалиста пересматривать собственные границы эго.
Соска: Ники
Шестнадцать лет назад, получив степень по психологии, я работал на кафедре психологии в университете. Ники, десятилетний мальчик из приюта, поступил ко мне на лечение. К сожалению, две стены терапевтического кабинета были односторонними зеркалами, которые никто не потрудился замаскировать. Подобное обстоятельство, конечно, удобно для студентов, которые приходили понаблюдать за ходом терапии, но пагубно как для ребенка, так и психотерапевта.
Причины истерик Ники и степень его разрушительного потенциала стали очевидны, как только я увидел его анамнез: распавшаяся семья, слабоумная мать-алкоголичка, которая развелась с мужем, находившемся в той же стадии зависимости, и была не способна уделить
даже минимум внимания своим детям. Таким образом, передо мной был случай полного пренебрежения родительскими обязанностями, которых так много в делах органов по надзору за несовершеннолетними детьми.
Первая сессия. Ники внимательно изучал различные предметы в моем кабинете: соску, бутылку с детской смесью, полотенца, детский горшок. Стоя рядом с ним, я наблюдал, как он рассматривает соску-пустышку. Спонтанно я наклонился вперед и взял соску в рот. Ники посмотрел на меня серьезно, но с улыбкой на лице. Я предложил ему соску, пробормотав про себя: «Не все же ему одному!» И тут же почувствовал сомнение: «Я могу нарушить ход процедуры. Возможно, я слишком спешу?». Я положил соску, в рот не задумываясь, возможно, из-за моего собственного опыта в качестве детдомовца в прошлом и психолога-консультанта сейчас. У приютских детей очень велика потребность в сосании предметов. Я осознал собственные желания, принял их и предоставил им право на существование. Это личная слабость или профессиональная уверенность? Может быть, я продемонстрировал мои личные желания слишком поспешно, предвосхитив тем самым следующие шаги развития Ники?
В ходе терапии стало ясно, что мои инстинкты сработали правильно: Ники нуждался в регрессии – обратном ходе памяти. Это было важнее, чем следование принципу: мы то, что мы делаем. Самость ребенка в сочетании с самостью психоаналитика определили рамки терапии. В результате моих личных сеансов аналитической психотерапии и супервизии[1], а также супервизии в стиле балинтовской группы[2] с коллегами после окончания обучения, мое подсознание было сильно стимулировано. Я научился доверять своей самости. Разве не эта уверенность в себе делает возможным правильное терапевтическое действие в нужный момент?
В течение следующих сессий мы занялись регрессивной игрой. Ники опускал жалюзи, чтобы затемнить терапевтический кабинет, затем клал одеяло на пол и просил меня лечь, положить соску в рот и кричать, как ребенок. Он стал матерью и приносил мне бутылку с молоком или лимонадом. Я же должен был днем спать, а он исполнял роль матери, работавшей в офисе. Тогда я взял на себя роль двухлетнего ребенка и разбросал вокруг деревянные кубики, а он все боялся, как бы я не ушибся.
Вдруг ко мне пришла тревожная мысль: а что если кто-то смотрит через одностороннее зеркало и видит меня, авторитетного преподавателя университета, который валяется на полу и кричит, как ребенок? Это я бы перенес из-за моего твердого убеждения в том, что ролевая игра была абсолютной необходимой для лечения психики. Однако я решил отступить от принятых здесь правил, поскольку прекрасно понимал, что в психотерапевтическом корабле не должно быть никакой течи: ни одного зеркала, ни нарушителей или соглядатаев, и не только ради защиты детской психики, но и для защиты психоаналитика от посторонних глаз. Защита с помощью закрытых дверей, затемненной комнаты и конфиденциальности является наиболее благоприятным условием для развития психики, даже если нельзя полностью сбросить со счетов угрозу эмоциональной или даже сексуальной эксплуатации.
Потом Ники поменял роли: теперь он был ребенком, и я должен был быть «Мапой» (мама + папа). Таким образом, он был в состоянии регрессии относительно проблем раннего детства и испытал то, чего никогда не хватало в его жизни. В следующих сессиях он снова и снова переживал переход от пассивного, кричащего ребенка, которому каждый раз всовывали пустышку, к агрессивному, разочарованному малышу, который должен научиться выходить из замкнутого круга отношений и осознать себя как отдельное существо. Ники нравилось, когда я часто обнимал его и демонстрировал ему свою радость по поводу того, что он наконец прикончил бутылку с детской смесью. Таким образом, он мог переживать раннее детство. На каждой сессии он делал еще один шаг в своем развитии, пока я вообще перестал играть роль младенца и остался только Maпой.
Мое инстинктивное, стихийное действие – взятие соски в рот – послужило переходной функцией: стало путеводной нитью в детском, примитивном, архаичном мире и помогло Ники вернуться назад в это исходное состояние, где он смог заново испытать всю материнскую любовь и внимание, которые отсутствовали в его реальной жизни. Я должен был опередить его в том, чем он стал. Это было понарошку. Голодный ребенок внутри меня действительно существовал, и я разрешил ему плакать. Когда я позволил этому случиться, Ники тоже был готов это сделать.
Опыт работы с Ники иллюстрирует важность обратимости ролей: психоаналитик временно становится живым переходным объектом, отказавшись на время от обычной роли взрослого специалиста и надев на себя личность маленького ребенка. Ники действительно осознал: «Я могу это сделать, если это делают взрослые люди!» Как шаман, я спустился в первозданный мир Ники: не только в рамках сопереживания, но во плоти. Поэтому Ники был в состоянии следовать за мной – с соской во рту
Какое влияние оказала на меня история Ники? Какой полезный опыт получил я для себя лично? Возможно, первым и соответственно последним важным опытом было мое значение как «Мапы». (В то время двое моих сыновей еще не родились.)
Краски: Сара
Шестилетняя Сара была направлена ко мне по поводу энуреза, причиной которого были тяжелая инфекция мочевых путей, незамеченная ее родителями, а также их пренебрежение и жестокость. Ее частые инфекции стали отчаянной и напрасной попыткой пробудить родительские инстинкты в матери и отце.
Сессия 28 (всего 89). Сара хотела нарисовать картину, выбрала большой лист бумаги и расставила вокруг большие пузырьки с жидкими красками. Она хотела, чтобы я тоже рисовал, а сама тем временем села, положив перед собой чистый лист, и наблюдала за мной. Я сидел перед большим чистым листом, раздумывая, что мне делать. Если я пойду вперед, у нее может возникнуть соблазн скопировать меня. Если не буду ничего делать, я не подчинюсь ее желанию. Помимо всего прочего, она не хотела, чтобы мы вместе рисовали одну картину.
Вскоре Сара нетерпеливо спросила меня, когда я собираюсь начать рисовать. Я ответил, что не имею ни малейшего представления, что мне нарисовать. Она воскликнула: «Да что угодно!» – и посмотрела мне в глаза. «Разве ты не хочешь порисовать?» – спросила она меня. «Ну да, я хочу рисовать, но жду, когда начнешь ты», – ответил я. Она сказала: «Я не хочу начинать первой, я хочу посмотреть, что ты будешь делать».
Я понял, что должен сделать первый шаг к бессознательному. Я выбрал желтую краску и нарисовал желтое пятно на верхней части листа – солнце. Символ духовного просветления? Она тут же нарисовала желтое пятно в верхней части своего листа.
Я попросил ее сказать, что мне нарисовать. Она хотела, чтобы я нарисовал море, корабль и солнце. Я медленно рисовал их, наблюдая за тем, что она делает. Она рисовала зеленый луг с цветами и бабочек. По мере работы Сара наносило все более и более густые мазки краски. Краска покрывала ее рукава и капала на пол. (Она отказалась надеть комбинезон.) Я подумал о том, как мать отругает ее за краску на рукавах. Я подумал о буковом паркете из массива дерева в кабинете, радуясь, что у него есть защитная поверхность, которую я спокойно протру после сессии. Сара вдруг воскликнула: «Ваша картина намного красивее, чем моя,» – и закрасила свой рисунок коричневой краской. Я понял, что мой долг как психотерапевта вообще не рисовать картин в данном случае. Отсутствие у нее уверенности в себе было очевидным. Я решил подбодрить ее: «Сара, луг и цветы получились у тебя очень хорошо». Слишком поздно, они уже были закрашены, и я оказался в роли взрослого искусствоведа.
Рисуя, Сара мочилась под себя, и моча бежала со стула на пол. Я попытался отчистить краску с ее пуловера и вытереть мочу. Потом успокоил ее: «Не волнуйся, я вытру пол шваброй после сессии. Ничего страшного, здесь можно это делать». Таким образом, приняв роль заботливой матери-защитницы, я сформировал с ней отношения мать-дитя. Творческий аспект рисования был менее важен, чем регрессия к анальной фазе развития, когда ей было позволено одновременно разбрызгивать краску и мочиться.
Переживание раннего детского опыта стало возможным для Сары, когда я отошел от стандартных рамок воспитания. Важным фактором являлись не чистота и даже не возможность художественного творчества, а пребывание в гармонии с самим собой, примирение с реальностью: ощущение того, что было необходимо в данную минуту, получение жизненной силы, которая была направлена на нее, благодаря моему разрешению рисовать и мочиться в одно и то же время. Я отбросил любые стремление к порядку и дисциплине. Авторитарное окружение должно было отойти на задний план, оставляя свободное пространство для лечения и ухода, бережного отношения, то есть для эффекта присутствия, предназначенного, чтобы в полной мере обеспечить развитие психики.
На следующих сессиях Сара часто рисовала картины, заливая пол красками и даже ухитряясь затапливать песочницу водой. Мне удалось сохранять спокойствие, сдерживая себя до тех пор, пока Сара не нашла свою самость и не начала новый этап развития эго, в котором она отождествила себя с матерью во время игры с куклами, которых рассадила вокруг и начала ругать.
В одной из последующих сессий настала моя очередь усилить ролевую игру. Я должен был стать слугой, поднося ей – королеве – яичницу, пока она восседала на стуле, поставленном на стол. Еще раз мое эго оказалось на пределе своих возможностей.
Как и в случае Ники, я чувствовал себя необходимым. Отсутствие родительской любви и внимания заставило Сару использовать меня в качестве слуги. Я тоже стал жертвой отсутствия родительской ответственности, когда родители Сары отказались продолжать встречи и оплатить мои счета. Я часто раздумывал о прекращении терапии, но мысль о тяжелой для Сары ситуации, заставила меня продолжать наши сессии. Я знал, что могу помочь ей, и хотел это сделать. Так приятно чувствовать себя нужным, однако если бы у меня было слишком много пациентов с такими родителями, как у Сары, я бы испытывал меньше удовольствия от работы.
Пистолеты и меч: Кен
Фаллические агрессивные инструменты иллюстрируют психоаналитические отношения с личностью, которые Пол Брютхе однажды назвал отношением «эго-парентеза (введенного объекта)», и профессионально-индуцированное ослабление точки зрения психоаналитика на свое эго.
Чуть более года я лечил десятилетнего Кена от невротических реакций и гиперкинетического синдрома. Последние несколько сессий проходили под лозунгом: «Мистер Шулер, мы можем поиграть в ковбоев сегодня?» Я вздыхал про себя: «Ну вот, опять!» Однако отвечал: «Да, конечно, – пауза, – если ты хочешь!» В который раз я отмечал, как мальчики, вооружаясь до зубов, готовят себя к ролевой игре.
Несколько сессий назад Кен вооружился всеми мечами и автоматом, а также четырьмя пистолетами, два из которых засунул за пояс. Он взял по пистолету в каждой руку и надел шлем рыцаря, а затем позволил сфотографировать себя в гордой позе мачо – всемогущее фаллическое хвастовство, которым я должен был восхищаться: «Эй, господин Шулер, правда, я классно выгляжу?»
Потом Кен распределял оружие так: мечи, пистолеты, пулемет, лук и стрелы взял себе, я же получил поврежденный пистолет и дробовик без ударника. Он построил себе укрытие из стульев и досок. Я старался сделать то же самое из того небольшого количества материала, который остался. Однако мне затруднительно было спрятаться за одной деревянной доской. Я подумал: «Мне не везет, как всегда!» Кен положил кусок горного хрусталя на стол – его я должен был украсть. Я подумал: «За это он может и убить!» К моему удивлению, этого не произошло сразу. Со своей добычей мне было позволено вернуться невредимым к укрытию. Но потом он выглянул и выстрелил в открытую дверь. «Руки вверх. Отдай камень!» [Я отдал.] «Бросай оружие!» Пусть оружие было паршивым, но у меня не осталось ничего для защиты. Затем Кен три раза выстрелил в меня.
Опять нужно было принимать решение: что делать дальше? Должен ли я пасть раненым или даже мертвым? Стоит ли мне сдаться, чтобы вызвать в нем чувство вины, или следовать велениям моего собственного эго: оставаться на месте и не подаваться его приказам? Я решил спросить его, что я должен делать. Как обычно, последовал ответ: «Упасть мертвым. Досчитать до десяти, а затем встать!» А потом что? Оказывается, что я должен подойти к нему и забрать камень. Я подобрал пистолет, потом упал на землю с грохотом – трюк, к счастью, освоенный в дзюдо. Опять сосчитал вслух до десяти, выполз из укрытия и подошел к нему. Последовали новые выстрелы. Я снова упал. Опять сосчитал до десяти. И так продолжалось бесконечно.
Я устал от этой процедуры. На самом деле я осознал снижение профессиональной эмпатии и повышение витальных эго-интересов в форме фантазии. В любую минуту я был готов начать стрельбу! Кто я? Должен ли был всемогущий личный опыт Кена прогрессировать за счет моего ограничения собственного эго и пределов терпения? Я размышлял: «Разрушительный, субъективный, архетипический ад! Не думаю, что могу извлечь из этого хоть что-нибудь!»
Я отступал за укрытие раз за разом и получал некоторую передышку. Кен, который, очевидно, прекрасно осознавал, что мое терпение истощается, успокаивал сам себя: «Но господин Шулер, вы никогда бы не выстрелили!» Почти на грани срыва я ответил: «У меня не было ни единого шанса!» Тогда он предложил: «Вы сейчас полицейский и должны прийти и арестовать меня!» Я не успел далеко отойти, как последовали новые выстрелы, и снова я оказался на полу. Кен пояснил, что теперь он «сошел с ума» и палит во все вокруг, как ненормальный.
Эти ролевые игры обычно заканчивались желанием Кена поиграть в песочнице, а затем сфотографироваться, чтобы забрать фото домой. Иногда я говорил, что хотел бы тоже пострелять, потому что я всегда был тем, кто стреляет. Затем я притворился, что палю во все вокруг, как берсеркер, но всегда попадаю в цель, в противном случае я мог бы просто застрелить его по ошибке!
Несмотря на то, что следующая изменяющая эго драма теперь перешла в песочницу, «избиение» продолжалось. Tеперь в ход пошли танки и солдаты, конечно же, в войне Швейцарии против Германии. Швейцарцы выступали в бронежилетах и были гораздо лучше вооружены, чем немцы, ведь они такие идиоты. Он достал пистолет и стрелял в немцев. Я рад, что не сидел в песочнице, но мое национальное чувство (я немец) начинало понемногу прорезаться! В конце сессии Кен взял перерыв, чтобы рассмотреть фотографию битвы в песочнице. Затем он решил помочь моему раненому эго: «Сильны вы в ковбоев играть!»
Роль пистолетов и мечей как образов духовной фаллической жизненной силы в процессе всеобщего разрушения за пределами осознания матриархальной сферы, а затем примирения, очевидно выдает явления переноса и контрпереноса.
Эти сцены иллюстрируют профессиональную драму, разыгрывающуюся в психоаналитическом конфликте между профессиональным образом и потребностями эго. Будучи психоаналитиками взрослых и детей мы тормозим требования наших собственных эго, чтобы сопереживать нуждам других. Знания и опыт нашей профессиональной личности защищает нас от эмоционального заражения, и все же допускает определенную степень инфекции. Мы достигаем этой защиты в детской психотерапии с помощью личности психоаналитика и путем пожертвования потребностями нашего собственного эго. Мы вовлечены в то, что, как правило, не совместимо с нашими представлениями о себе, например, позволяем себе валяться на полу и реветь, как ребенок, или, как в моем случае миротворца, стрелять из пистолета или сражаться с мечом в руке.
Эта жертва означает готовность достичь той стадии, когда я больше не осознаю, что означают понятия «нормальный» или «ненормальный», да и вообще кто я есть за пределами моего эго: ребенок, мстительный полицейский, злой разбойник, Maпa, учитель, врач или еще кто-либо. Я пуст, я просто присутствую здесь и сейчас в ожидании использования, перекрыв плотиной мое эго, отказавшись от потребностей и желаний.
В пределах терапевтический кабинета мы отправляемся в ночное морское путешествие, не зная, будет ли у него конец и куда мы поплывем дальше. Меня ведут образы, намеки и подсказки, возникающие в спонтанной игре ребенка, которая предоставляет возможности для развития. В процессе регрессии к своей исходной, примитивной или архаичной сущности детская душа возрождается, освобождаясь от вредного воздействия социальных требований и ограничений. В свое время рефлексивный плач и детское сопротивление пропало напрасно внутри ребенка, но теперь оно может вновь возродиться.
Восстановление психики через эффект присутствия имеет свою цену: это, как правило, забота родителей и жертвы психоаналитика, который ограничивает свое эго и страдает от сопутствующего стресса. Чем дольше терапия концентрируется на проблемной стороне ребенка, тем больше стресс для эго психоаналитика, поскольку им овладевают отвращение, отторжение, раздражение, появляется желание быть победителем на этот раз. Я должен пробудить в моих пациентов те аспекты, которые заставляю молчать внутри себя.
Можно разрешить парадокс пробуждения эго у ребенка и заглушения эго у психоаналитика. Сначала следует вызвать непосредственные совместные переживания – позволить встречу равных. Положение равных может существовать только тогда, когда я не знаю о своем присутствии здесь и сейчас и не имею ни малейшего понятия о складывающейся ситуации. Затем, внезапно, начинает формироваться интуитивное понимание независимо от любого приобретенного знания взрослого человека. Исцеление наступает в тот момент, когда ребенок находит и дает выход самовыражению, чувствуя себя уважаемым и авторитетным. Тогда я понял, почему мне, психоаналитику, пришлось лечь на пол с мечом, пистолетом или соской: потому что родительское, психоаналитическое знание также оказалось поверженным ниц.
Что произойдет, если я бы не имел такой профессиональной квалификации, был бы не самым лучшим отцом и далеко не первоклассным специалистом или просто не хотел играть? Внезапно я начал бы давить на ребенка педагогически: вытри пол, закапанный краской, отмой горячую плиту после сбежавшего молока. Ребенок тем временем подумал: «Ага, он действительно предпочитает чистоту и аккуратность и никакого беспорядка!» Поступая таким образом, я продемонстрировал бы свои ограничения к ребенку и себе, и тем самым сделав сближение невозможным.
Тем не менее я никогда не сталкивался с ребенком, который был не в состоянии справиться с этим «отрезвляющим опытом», никогда не проводил терапевтические процессы, на которые бы отрицательно повлияли эти обстоятельства. Из разговоров с более опытными коллегами, я понял, что, чем старше они становились, тем меньше готовы были принять участие в подобных ситуациях. Они бросают игры, которые использовали в молодые годы, и больше не хотят все вместе прятаться под столом, причем это происходит не только из-за состояния здоровья, ухудшившегося с возрастом. Они более склонны потакать детским потребностям в начале своей карьеры, потому что сами имели подобные нужды, пришедшие из детства, или продолжали разыгрывать эти игры в жизни.
Когда я играю с ребенком, я выступаю как партнер в игре со своим внутренним ребенком. Подобным образом по мере взросления ребенка-пациента идет восстановление после мучительных лишений прошлого внутреннего ребенка психоаналитика. Я считаю, что в ходе прогрессирования работы выбоины в нашем собственном детском развитии тоже начинают заполняться. Поскольку мы различаемся как личности, наши методы лечения самих себя тоже не являются одинаковыми. Однако должна появиться возможность пережить такую ситуацию хотя бы на символическом, мнимом уровне. Тем не менее, на данный момент я продолжаю работать в том порядке, который описал.
Мы должны от всего сердца сказать «да» тому, что мы делаем и в чем участвуем, чтобы иметь возможность свободно сказать «нет» в другой момент.
[1] Супервизия – это форма профессионального становления и развития психолога/психоаналитика, которая сочетает в себе три задачи: обучающую, консультационную и поддерживающую. С помощью супервизора, психолог создает свой собственный профессиональный стиль. [2] Метод групповой тренинговой исследовательской работы, который получил название по имени своего создателя — Балинта (Balint M.), проводившего с 1949 г. в клинике Тависток в Лондоне дискуссионные групповые семинары с практикующими врачами и психиатрами.